|
Я помню, раз как-то, в Бадене, гуляя, она заговорила о желании своем, чтобы я серьезно занялся вторичным изданием моих стихов, и так мило, с такою любовью созналась, что так отрадно было бы для нее, если бы во главе этого издания стояло ее имя - не имя, которого она не любила, - но Она. - И что же - поверите ли вы этому? - вместо благодарности, вместо любви и обожания, я, не знаю почему, высказал ей какое-то несогласие, нерасположение, мне как-то показалось, что с ее стороны подобное требование не совсем великодушно, - что зная, до какой степени я весь ее («ты мой собственный», как она говаривала), ей нечего, незачем было желать еще других, печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться или оскорбиться другие личности. За этим последовала одна из тех сцен, слишком вам известных, которые все более и более подтачивали ее жизнь и довели нас - ее до Волкова поля, а меня - до чего-то такого, чему и имени нет ни на каком человеческом языке...
О, как она была права в своих самых крайних требованиях, как она верно предчувствовала, что должно было неизбежно случиться при моем тупом непонимании того, что составляло жизненное для нее условие! Сколько раз говорила она мне, что придет для меня время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния, но что будет поздно. Я слушал - и не понимал. Я, вероятно, полагал, что так, как ее любовь была беспредельна, так и жизненные силы ее неистощимы, - и так пошло, так подло - на все ее вопли и стоны - отвечал ей этою глупою фразой: «Ты хочешь невозможного»... Теперь вы меня поймете, почему же эти бедные, ничтожные вирши и мое полное имя под ними я посылаю к вам, друг мой Ал<ександр> Ив<аныч>, для помещения хотя бы, напр<имер>, в «Русском вестнике». Весь ваш Ф. Тютчев».
К этому письму приложены были следующие стихотворения:
I
В Женеве 11(23) октября 1864 г.
Утихла биза... Легче дышит
Лазурный сонм женевских вод -
И лодка вновь по ним плывет,
И снова лебедь их колышет.
Весь день, как летом, солнце греет,
Деревья блещут пестротой,
И воздух ласковой волной
Их пышность ветхую лелеет.
А там в торжественном покое,
Разоблаченная с утра,
Сияет Белая гора,
Как откровенье неземное.
Здесь сердце так бы все забыло,
Забыло б муку всю свою, -
Когда бы там - в родном краю, -
Одной могилой меньше было...
II
Ницца. Декабрь
О, этот Юг, о, эта Ницца!
О, как их блеск меня тревожит!
Жизнь, как подстреленная птица,
Подняться хочет - и не может...
Нет ни полета, ни размаху -
Висят поломанные крылья,
И вся она, прижавшись к праху,
Дрожит от боли и бессилья...
III
Весь день она лежала в забытьи,
И всю ее уж тени покрывали.
Лил теплый летний дождь - его струи
По листьям весело звучали.
И медленно опомнилась она,
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала - увлечена,
Погружена в сознательную думу...
И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила
(Я был при ней, убитый, но живой):
«О, как все это я любила!»
Любила ты, и так, как ты, любить -
Нет, никому еще не удавалось!
О Господи!.. и это пережить!..
И сердце на клочки не разорвалось...
Подписи под ними не было; но в письме ко мне было выражено желание, чтобы под ними было полное имя их автора, - желание притом очень подробно мотивированное. Когда я прочел письмо и приложенные к нему стихи, я очень затруднился исполнить в точности волю автора и прежде всего обратился, конечно, за советом к Мари. Мы решили, что необходимо все эти затруднения высказать Каткову, который и Лелю лично знал, и с Сушковыми был знаком, и имел гораздо большую, чем я, опытность во всех литературных делах. Катков склонялся к тому, чтобы стихи напечатать без всяких изменений или сокращений, но чтобы под ними выставить только инициалы Тютчева, под которыми обычно появлялись в печати все его стихотворения, но что предварительно мне все-таки следует с ним об этом списаться. Согласно с этим я тотчас же написал Феодору Ивановичу, указывая на то, что в память самой Лели необходимо сделать так, чтоб посвященными ей стихами не могли огорчиться и даже оскорбиться те живые лица, которые носят его имя. На это он мне отвечал из Ниццы от 3 (15) февраля 1865 г. таким образом: «Что же до стихов, о которых вы упоминаете, то вот вам мое последнее слово... Те, которые бы ими оскорбились, - те еще бы пуще оскорбили меня. При жизни ее я многое спускал - потому только, признаюсь, что все, что не она, так мало имело значения в глазах моих. Теперь не то - далеко не то. Итак, я желаю, чтобы стихи были напечатаны как они есть. Вчера я отправил в редакцию новую пьесу, искаженную в «Дне». Она будет третьею, а четвертою та, которая непосредственно к ней относится. Полного моего имени выставлять не нужно, только букву Т. Я не прячусь, но и выставлять себя напоказ перед толпою не хочу. Для сочувствующих одного намека довольно. Родственно и от души обнимаю все ваше семейство. Ф. Тютчев».
В этом же письме, начало которого посвящено рескрипту государя по поводу адреса московского дворянства, он пишет: «Но довольно, друг мой Ал<ександр> Иваныч, - довольно. Сил нет - я в каком-то глупом увлеченьи разговорился о деле живых, а это не мое дело. Завтра, 4 февраля, минет шесть месяцев, как я перестал принадлежать к числу их <...> Эти страшные шесть месяцев совершенно подточили мой организм. Но на этот раз я еще оправлюсь (от сильных припадков pleurésie, которыми он тогда страдал). Я это знаю, я это чувствую - так сильна, так неодолима во мне страсть воротиться туда, где я с нею жил. Друг мой, ни вы, никто на свете не поймете, чем она была для меня! и что такое я без нее? Эта тоска - невыразимая, нездешняя <...> Знаете ли, что уже пятнадцать лет тому назад я бы подпал ей, если бы не Она. Только она одна, вдохнув, вложила в мою вялую, отжившую душу свою душу, бесконечно живую, бесконечно любящую, только этим могла она отсрочить роковой исход. - Теперь же она, она сама стала для меня этой неумолимою, всесокрушающею тоскою».
Упоминаемое выше искаженное в «Дне» стихотворение было отправлено Ф. И. Тютчевым в редакцию «Русского вестника» от 1 (13) февраля через мое же посредство, с объяснениями, которые редакция сочла за лучшее не печатать, чтобы не вдаваться ни в какую полемику с «Днем», пока сама редакция «Дня» не подаст к тому повода; но И. С. Аксаков не поднял голоса и замолчал весь этот, конечно, крайне прискорбный для него случай. Совершенно непонятно, каким образом он мог напечатать в № 4 своей газеты «День» за 1865 г. стихотворение Тютчева в совершенно искаженном и бессмысленном виде, и еще менее понятно, кому была надобность доставить этот, очевидно, не оконченный набросок стихотворения для напечатания в «Дне». Вот этот набросок:
Как хорошо ты, море ночное!
Искра в ночи, золотое пятно...
В лунном сиянии, словно живое,
Ходит, и дышит, и блещет оно.
Ницца. 2 (14) января.
Зыбь ты великая, зыбь ты морская,
Чей это праздник так празднуешь ты?
Волны морские, гремя и сверкая,
Чуткие звезды глядят с высоты.
Ф. Тютчев
А вот и подлинник и сопровождавшее его заявление в редакцию «Русского вестника».
Ницца. 2 (14) января 1865 г.
Как хорошо ты, о, море ночное!
Здесь лучезарно, там сизо-черно!
В лунном сиянии, словно живое,
Ходит, и дышит, и блещет оно.
На бесконечном, на вольном просторе
Блеск и движение, грохот и гром...
Тусклым сияньем облитое море,
Как хорошо ты в безлюдьи ночном!
Зыбь ты великая, зыбь ты морская!
Чей это праздник так празднуешь ты?
Волны несутся, гремя и сверкая,
Чуткие звезды глядят с высоты...
В этом волнении, в этом сияньи,
Вдруг онемев, я потерян стою,
И как охотно бы в их обаяньи
Всю потопил бы я душу свою.
«В редакцию «Русского вестника»:
Прилагаемая пьеса напечатана была без моего ведома, в самом безобразном виде, в 4-м № «Дня». Если редакции угодно, то да благоволит она присоединить ее, если еще не поздно, к трем пьесам, мною отправленным в редакцию через А. И. Георгиевского, так чтобы она была третьею, а не то эта пьеса может быть напечатана отдельно в другом номере... Я, Бог свидетель, нисколько не дорожу своими стихами, теперь менее нежели когда-нибудь, - но не вижу и необходимости брать на свою ответственность стихов, мне не принадлежащих».
Очень характерно и вполне искренно это заявление Феодора Ивановича о том, что он нисколько не дорожил своими стихами. Он писал их по внутреннему призванию, без всякой мысли о печати или о публике и мог бы смело о себе сказать словами Гёте:
Ich singe, wie der Vogel singt,
Der in den Zweigen wohnet;
Das Lied, das aus der Kehle dringt,
Ist Lohn, der reichlich lohnet.
Он охотно делился своими стихами с добрыми своими друзьями, на сочувствие и на верную оценку которых он мог вполне положиться. Он собственноручно переписывал для них свои стихи пером или карандашом, как придется, сидя в вагоне или даже в карете или коляске. В одной из таких поездок по Островам с Мари в мае 1865 г. он записал для нее карандашом свое прелестное стихотворение: «Певучесть есть в морских волнах», о котором будет у меня речь впереди. По причине такого способа распространения стихотворений Тютчева должны были возникнуть многие и весьма значительные варианты, как то мы и увидим на деле.
Все четыре стихотворения, присланные через меня в редакцию «Русского вестника» из Ниццы от 13 декабря 1864 г. и от 2 января 1865 г., были напечатаны в «Русском вестнике» за февраль 1865 г., но не в том порядке, какой предназначал для них Тютчев, правда, недостаточно ясно и определительно. Принят был порядок строго хронологический. Первою шла пьеса: «Весь день она лежала в забытьи»; второю - «Женева», и здесь была сделана единственная и не существенная перемена, а именно местное наименование северной бури «биза» заменено более понятным для большинства русских читателей словом «буря». Третьим шло стихотворенье «О этот юг, о эта Ницца» а четвертым - «Как хорошо ты, о, море ночное».
В последующих более или менее полных и более или менее удовлетворительных изданиях стихотворений Тютчева наибольшему изменению подверглась пьеса, которая как в «Русском вестнике», так и в московских изданиях 1868 и 1886 гг. озаглавлена: «Женева», а во втором С.-Петербургском издании 1900 г. стоит без всякого заглавия под № CLXXXII. Во всех этих изданиях опущена вся последняя строфа, а в ней-то и заключается весь лиризм стихотворения, и без нее вся пьеса обращается в простое, хотя и очень поэтичное описание Женевского озера после бури. Это - несомненное искажение всего стихотворения, и едва ли на него решился сам поэт; вероятно, что, пользуясь его беспечностью в этом отношении или неустойчивостью его характера и изменчивостью его настроений, это сделали другие, для кого неприятно было напоминание о той могиле, которая так мучила сердце поэта. Вот эта строфа:
Здесь сердце так бы все забыло,
Забыло б муку всю свою,
Когда бы там - в родном краю -
Одной могилой меньше было...
Говоря об этих стихотворениях, нельзя не упомянуть, чем обязана наша поэзия этой «последней любви» Феодора Ивановича. Смертью Лели были навеяны, кроме приведенных выше, еще следующие пьесы - эти перлы даже среди других его произведений: «Есть и в моем страдальческом застое», «Опять стою я над Невой», «Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло», «Нет дня, чтобы душа не ныла», «Вот бреду я вдоль большой дороги». А при жизни ее или прямо к ней обращены, или к ней относятся эти дышащие страстью, нежностью и глубокою любовью стихи: «Любовь, любовь - гласит преданье», «Последняя любовь», «Чему молилась ты с любовью», «О, не тревожь меня укорой справедливой», «Не говори, меня он как и прежде любит», «О, как убийственно мы любим», «В часы, когда бывает».
Да, он умел любить, как редко любят в наши дни, и, как редко кто, умел выражать свои чувства...
Что Тютчев глубоко, искренно и долго скорбел об утрате Лели, в этом не может быть ни малейшего сомнения; но он был прежде всего человек увлечения и очень изменчивых настроений духа, и, к счастью для него, для русской поэзии и русского общества, умственные и политические интересы никогда не утрачивали для него своего значения.
И в жизни его в ту пору, и в его письмах ко мне постоянно заметны эти быстрые переходы от личных чувств скорби и даже отчаяния к общим интересам политическим и литературным, и наоборот, и в поэтическом его творчестве почти одновременно с теми скорбными стихотворениями, которые были приведены мною выше, появлялись другие, проникнутые совсем другим настроением, как, например, написанные в то же время в Ницце же две прелестные небольшие пьесы, посвященные императрице Марии Александровне, или полное глубокого смысла стихотворение, посвященное папской энциклике 1864 г.
В письме от 10 (22) декабря, в котором он выражал такое сожаление, что не последовал моему совету и не отправился вместе со мною в Москву, он писал, между прочим: «Вы правы, одна только деятельность могла бы спасти меня - деятельность живая, серьезная, непроизвольная, но, за неимением подобной, собственной деятельности, уже возможность быть близким, непосредственным свидетелем чужой деятельности много бы меня ободрила и утешила. И вот что благодаря вам и друзьям вашим могло бы мне дать пребывание мое в Москве. Если в это последнее время - буде можно назвать временем мою теперешнюю жизнь, если были для моей мысли редкие промежутки чего-то живого, светлого, сознательного, то вашему кругу я ими обязан, - чтению всех тех статей московской газеты, в которых так осязательно бьется пульс исторической жизни России. И не для одного меня они были утешением <...>»
... А между тем над «Московскими ведомостями» накоплялась на Севере гроза, и предвестницей этой грозы была напечатанная в Брюсселе книга Шедо-Ферроти <...>
До нас доносились слухи весьма неприятные для дела «Московских ведомостей», а именно о предстоявшем назначении с нового года председателем Государственного совета великого князя Константина Николаевича, а он был главнейшею опорою и покровителем А. В. Головнина. Таким образом сила и влияние этого главного противника нашей редакции должны были увеличиться, и сам великий князь не мог особенно жаловать «Московские ведомости», которые не переставали изобличать его систему управления все время, пока он был наместником Царства Польского.
Михаил Никифорович решительно склонялся в пользу прекращения своей деятельности по «Московским ведомостям» и сдачи этой газеты с нового года Московскому университету по принадлежности; им была уже заготовлена и передовая статья по этому предмету, для последнего нумера в 1864 г. В случае осуществления такого намерения мое личное положение становилось до крайности затруднительным: я со всей моею семьею, т. е. с женою и тремя детьми, жил исключительно тем, что получал от «Московских ведомостей»; никакой другой службы у меня не было и не предвиделось в скором времени; диссертация моя на степень магистра всеобщей истории была далеко еще не окончена, так что ни о какой учебной должности в университете нельзя было и думать.
Таким образом, кроме общих интересов, которым я был предан всею душою, и личное мое положение побуждало меня употребить все усилия, чтобы спасти дело нашей редакции от окончательного крушения. С согласия Каткова я прежде всего обратился к Ф. И. Тютчеву. Еще 6 (18) октября писал он мне из Женевы, что в этот именно день высочайшие особы выезжают из Дармштадта в Ниццу, куда и сам он предполагал вскоре отправиться <...>
26 октября император Александр II благополучно возвратился из заграничного путешествия в Царское Село в сопровождении великого князя Константина Николаевича, ничем не стеснив свободы своих действий, а императрица Мария Александровна с августейшими детьми и свитой осталась в Ницце. К этой свите принадлежали, между прочим, графиня Антонина Дмитриевна Блудова и старшая дочь Тютчева, Анна Феодоровна, бывшая в то время главною воспитательницею великой княжны Марии Александровны и пользовавшаяся вообще полным доверием и большим расположением императрицы. Тютчев и сам, не в силу, конечно, своего придворного звания камергера, а в качестве очень умного и приятного собеседника, находил себе всегда радушный прием при всех дворах, и большом и малых <...>
В том тяжком положении, в каком очутилась наша редакция в конце 1864 г., и в тревожном ожидании больших затруднений, которые могли произойти от этого для меня и для моей семьи, я естественно спешил воспользоваться тем счастливым созвездием, которое образовалось в Пицце, и прежде всего обратился к Ф. И. Тютчеву с воплями о помощи свыше, подробно описав ему все те истязания и пытки, каким мы подвергались. А вечером 30 декабря я отправил к нему депешу, извещая, что Катков заготовил уже передовую прощальную статью с публикой, и прося его поспешить помощью.
В тот же день утром с тем же известием и теми же мольбами о самой скорой помощи я был у тогдашнего ректора Московского университета Сергея Ивановича Баршева, с которым еще в 1863 г. меня познакомили Катков и Леонтьев. Сергей Иванович был настоящий русский человек и очень близко принял к сердцу беду, которая угрожала русскому делу в случае прекращения деятельности нашей редакции; впрочем, и до меня он был извещен о положении нашего дела Н. А. Любимовым и успел уже расположить в пользу нашего дела многих профессоров, в том числе Сергея Михайловича Соловьева, очень ценимого при дворе за свои труды по русской истории и за свои по ней уроки великому князю наследнику цесаревичу. Я убеждал Баршева в том, что медлить делом нельзя, ибо periculum in mora, и он согласился сейчас же ехать со мной к Михаилу Никифоровичу и убедить его еще обождать несколько дней печатанием своей прощальной статьи с публикой, а написать без замедления прошение на имя его, ректора, о том, чтобы «Московские ведомости» были впредь подчинены наблюдению Московского университета в лице его ректора, как то были до 1852 г.
Насилу мне удалось с Баршевым уломать Каткова. Сергей Иванович заявил, что он тотчас же назначит экстренное заседание совета в первый же день Нового года, и умолял Каткова сейчас же приняться за составление прошения, так чтобы оно вечером, до наступления Нового года, было в руках его, Баршева, а сам он ушел со мной в редакцию, где мы заперлись в задней комнате и сговорились, что я напишу проект всеподданнейшего ходатайства от имени университета и завтра же утром до начала обедни отвезу ему мою работу на дом <...>
Так все и произошло, как было условлено между нами: в своем прошении от имени обоих редакторов они указывали, что приступили к изданию «Московских ведомостей» в твердой уверенности, что предварительная цензура будет вскоре отменена, но этого и до сих пор не случилось, и первые статьи «Московских ведомостей», вызванные польским восстанием, подверглись запрещению со стороны цензуры (о чем, как писала в свое время Леля со слов Ф. И. Тютчева, с большим изумлением и негодованием узнали государь и государыня, а это несомненно послужило и устранению на некоторое время излишней придирчивости цензуры). А затем и большая часть наших статей того же содержания печатались среди величайших затруднений со стороны цензуры и нередко вопреки ее запрещениям, хотя они нисколько не противоречили цензурным постановлениям. Правда, благодаря чрезвычайным обстоятельствам времени редакция в продолжение 1863 г. не подвергалась никаким взысканиям, но, тяготясь таким ненормальным положением, она просила министра внутренних дел об освобождении от предварительной цензуры и о замене ее системою предостережений. Министр успокоил редакцию сообщением, что новый закон о печати будет издан в самом непродолжительном времени. Но проходит и 1864 год, а этот закон все еще не состоялся, отношения же цензуры к «Московским ведомостям» стали совсем невыносимыми, но «не желая прекращать нашей деятельности без крайней необходимости, мы обращаемся, - пишут редакторы в своем прошении к совету императорского Московского университета, - с просьбою ходатайствовать о том, чтобы ответственность за печатанные нами в «Московских ведомостях» статьи возложена была исключительно на нас самих, под надзором университета в лице его ректора, причем, как само собою разумеется, мы будем строжайше соблюдать высочайше утвержденные правила. При сем имеем честь присовокупить, что до 1852 г. один из нас издавал уже «Московские ведомости» под собственною ответственностью, вне надзора общей цензуры» <...>
Новый год мы встречали в семье Катковых очень скромно и тихо, без всяких посторонних лиц, и я часа за полтора до наступления Нового года, уединившись в редакции, написал проект всеподданнейшего ходатайства от имени Московского университета.
Читать далее>> |
