|
Первая беседа с Лелей и с Тютчевым очень затянулась к общему всех нас удовольствию. Милая Леля была в истинном восторге и, прощаясь со мною, выражала надежду, что я буду частым их гостем в самое удобное для всех занятых людей время - обеденное. Я заранее обещал бывать у нее по всякому ее зову, если это не будет совпадать с заседаниями Ученого комитета, а эти заседания бывали по вечерам в 7 час., раза по три в неделю. Таким образом раз или два раза в неделю мы непременно сходились у Лели с Тютчевым за обеденным ее столом. Ее вестником была Идали, состоявшая при ее детях в роли d’une bonne renforcée, хорошенькая, но глупенькая полька, лично всегда вручавшая мне пригласительную записочку Лели. В случае моего согласия она спешила возвратиться к Леле, в случае же невозможности для меня воспользоваться ее приглашением Идали должна была поймать Тютчева дома в те полчаса утром, когда он после утренней своей прогулки заходил к себе домой, и известить его, что я обедать у Лели не буду, ибо, как сообщила мне потом Леля, Феодор Иванович очень любил у нее обедать вместе со мною, но порядочно тяготился обедами в обществе Бабу и других ее тетушек и добрейшей подруги Анны Дмитриевны по Смольному Марии Павловны Шишкиной, очень плохо слышавших, а также и в обществе очень почтенных, но мало подходивших к нему других посетителей Анны Дмитриевны, каковы были Яков Иванович Довголевский и Иван Васильевич Бобриков (отец так безвременно погибшего от руки убийцы незабвенного Финляндского генерал-губернатора Николая Ивановича Бобрикова). Леля от души радовалась, что Феодор Иванович и у нее может встречаться с интересным для него собеседником, и я становился для нее особенно дорог именно поэтому. Нечего и говорить, что для меня эти обеды у такой милой и гостеприимной хозяйки, как Леля, и с таким собеседником, как Тютчев, были истинною отрадою в моем одиночестве и усладили мне тогдашнее пребывание в Петербурге.
Ф. И. Тютчев хорошо знал все, что делалось и что предполагалось в наших высших правительственных сферах, все, что творилось повсеместно в России, особенно в сильно взбаламученной в то время Польше и так называемом «забранном» нашем крае, все тогдашние проявления крамолы, и обо всем и обо всех имел правильное суждение и всегда меткое слово. С своей стороны, я сообщал ему в подробности все, что происходило у нас в Ученом комитете и все мои замечания о лицах, призванных к составлению нового университетского устава, высочайше утвержденного потом 18-го июня 1863 г. <...>
У меня шла деятельная переписка с Мари, разговоры с Лелею и Ф. И. Тютчевым и переговоры с Краевским и А. С. Вороновым. Жена, хотя и склонялась так же сильно в пользу Петербурга, как я - в пользу Москвы, тем не менее все предоставляла моему окончательному решению и вполне пред ним преклонялась; милейшая Леля и Феодор Иванович сильно отстаивали Петербург, и Феодор Иванович обещал меня ежедневно снабжать всякого рода сведениями и указаниями из нашего Министерства иностранных дел, в котором он состоял на службе и с главою которого, кн. А. М. Горчаковым, был в большой дружбе; но и Леля, и Феодор Иванович были в этом случае заинтересованной стороною: они хотели задержать меня в Петербурге в качестве приятного собеседника Феодора Ивановича во время частых его обедов у Лели и ее тетушки <...>
Моим размышлениям и колебаниям был положен конец приездом Павла Михайловича Леонтьева. Это было уже в начале ноября <1862 г.>. Павел Михайлович прежде всего обворожил меня планами относительно издания «Московских ведомостей»: дело шло о том, чтобы обратить эту газету в своего рода русский «Times» и создать из нее великую и благотворную силу, так чтобы мало-помалу обсуждению ее стали доступны все дела внешней и внутренней политики России и чтобы к голосу ее прислушивались все общественные и государственные наши деятели, не исключая и самого государя, что работать вместе с таким гениальным человеком, как Катков, и под его знаменем - это истинное счастье, и он, Леонтьев, искренно радуется за меня, что я удостоен такого счастья по выбору самого Каткова и что, хотя я на его последнее письмо ничего не ответил, но что молчание мое они сочли за знак согласия, и считают дело со мною совершенно поконченным. В этом смысле он и вел все время со мною разговор и в конце концов предложил мне следующие условия: я должен был взять на себя все заведование редакцией «Московских ведомостей» под их главным руководством; на издание это они предназначали доход с 6000 подписчиков (по 12 руб. с каждого), т. е. 72 000 руб., которые и будут находиться в полном моем распоряжении: все, что я своими трудами и хозяйственными распоряжениями могу сберечь из этой суммы без ущерба для издания, будет обращаться в мою пользу, независимо от чего они мне гарантируют во всяком случае 3600 р. (по 300 р. в месяц) чистого дохода и квартиру в доме университетской типографии в 5 комнат, не считая передней и кухни, с отоплением, с окнами на двор типографии, а с другой стороны на обширный сад и оранжереи Фомина, и сверх того мне же предоставляется по 1 рублю с каждого подписчика свыше 6000, чтобы я был материально заинтересован не только в удешевлении издания, но и в его успешности, что мне предоставляется, кроме того, выбрать себе помощника по редакции с вознаграждением по 2000 руб. в год и личного секретаря для переписки и внешних сношений по делам редакции с вознаграждением до 1200 р. Предложения эти показались мне настолько лестными и блестящими, что я не только не замедлил их принять, но еще сам предложил некоторую сбавку в пользу моих обоих высокоуважаемых соредакторов <...>
В половине ноября я был уже в Москве и поселился в семье Катковых, с которыми жил уже и Павел Михайлович Леонтьев, в доме Клевезаля, в одном из переулков против Покровских казарм Покровского бульвара <...>
Передовые статьи «Московских ведомостей» вызвали к ним всеобщее сочувствие как в Москве, так и в целой России. Ежедневно утром целые массы народа толпились перед редакцией в ожидании, что кто-либо из грамотеев, присланный за получением «Московских ведомостей», прочтет толпе только что отпечатанную статью по польскому вопросу. Таких грамотеев оказывалось немало: толпа разбивалась на большое число кучек, покрывавших собою весь Страстной бульвар и жадно внимавших чтению своего грамотея. Но не в одних массах народа, а и в самом высшем русском обществе передовые статьи «Московских ведомостей» читались, за весьма немногими исключениями, с большим сочувствием. Хвала за них воздавалась только одному Каткову. Это очень сердило и возмущало Ф. И. Тютчева, который нередко в это время навещал Москву для свидания со своею матерью, дочерью Екатериною Феодоровною (Китти, как звали ее в свете) и со своею родною сестрою Дарьей Ивановной Сушковой, у которой постоянно жила ее племянница. Тютчев негодовал в этом случае на самого Каткова, но я доказывал ему, что он очень в этом случае не прав: Катков никогда и ни перед кем не скрывал ни моих трудов, ни моих заслуг, а тем паче трудов и заслуг П. М. Леонтьева; он пользовался всяким случаем, всяким посещением - а кто из знатных москвичей или сановных петербуржцев не посещал его в эту пору его деятельности? - и каждому из них тотчас же представлял меня, как своего «товарища по редакции «Московских ведомостей», которому они много обязаны своим успехом», и точно так же, кому бы из приезжих высоких гостей ни давали Катковы обед, я бывал всегда в числе приглашенных так же, как большею частью и Мари <...>
<...> мы переехали на дачу в Бутырки, одно из предместий Москвы, самое близкое от редакции «Московских ведомостей» <...>
Изредка навещал нас, или лучше сказать, Мари, Ф. И. Тютчев, долго гостивший этим летом в Москве и заезжавший к нам на пути в Петровский парк или же из парка в Москву, что составляло не очень большой крюк.
Что касается до меня, то я, вставши часов в 8 утра и наскоро напившись чаю, обыкновенно пешком отправлялся в нашу редакцию, которая отстояла от нас минут на 50 довольно скорой ходьбы, и оставался там целый день в непрерывной и усиленной работе, уделяя не более получаса времени на свой обед, который состоял обыкновенно из кувшина молока и вкусного московского калача. В те дни, когда мне приходилось писать и передовую статью, а это было раза по три и даже по 4 в неделю, и когда в палатах Англии или Франции происходили нескончаемые прения по польскому вопросу, или же получались по тому же вопросу дипломатические депеши от Англии, Франции и Австрии или ответы на них князя Горчакова, мне приходилось засиживаться в редакции часов до 10 или 11 вечера в напряженной работе, среди летнего зноя, в душной и накуренной атмосфере. Работа была подчас поистине изнурительной, и я, спеша докончить свою статью или выправить чужие работы и переводы, не раз хватался за голову и растирал себе лоб и сердце, чувствуя, что у меня начинает темнеть в глазах и сердце отказывается работать. Изредка навещал меня в редакции и заставал в таком положении Тютчев и потом с негодованием жаловался Мари, что я совсем себя не щажу, что таким образом я сгублю себя в самое короткое время. К нему присоединялся обыкновенно и Чацкий, который всеми медицинскими доводами доказывал пагубность такой непрерывной напряженной работы в такой неблагоприятной обстановке. Но мне было всего 33 года; я был в цвете своих сил, и в пылу своего патриотического воодушевления не тяготился нисколько своею работою и только сетовал на то, что мое сердце и голова начинают по временам изменять мне. Впрочем, издание «Московских ведомостей» сравнительно с зимнею порою настолько наладилось, что часам к 10 или 11 весь нумер бывал готов, и в те дни, когда шли статьи Каткова или Леонтьева и оба они или кто-нибудь из них приезжали в редакцию, то мне было возможно возвращаться домой еще засветло часам к 5 или к 6. Возвращался я, конечно, на извозчике и до такой степени усталый, что тут же и засыпал в пролетке. Раз как-то в таком состоянии усыпления захватил меня врасплох Тютчев, возвращавшийся от Мари в Москву, остановил моего извозчика, разбудил меня, снова разразился укорами, что я так мало себя берегу, и сообщил мне, что он только что разговаривал с Мари о том, как бы переселить нас из Москвы в Петербург, и что у него есть на этот счет свои предположения, но что он ни слова о них теперь мне не скажет, но что Мари совершенно на его стороне. Я ему отвечал на это французской поговоркой: Qui compte sans son hôte, compte deux fois.
Мы очень дружно расстались и распрощались, так как на другой же день он уезжал в Петербург. Летнее пребывание Тютчева в Москве было тем более приятно для меня и для Мари, что вслед за ним приехала в Москву и наша дорогая Леля и поселилась в нашей городской квартире в доме университетской типографии. Приезд этот предполагался в начале мая, но Тютчев серьезно занемог, и Леле пришлось за ним ухаживать, за отсутствием его семьи. Болезнь была довольно продолжительна, так что и конец мая застал его еще в Петербурге, и Леля писала к Мари еще 29 мая, что ей приходилось делить все свое время между заболевшими ее детьми, которые жили на даче вместе с ее тетушкой на Черной речке в доме Громовского Сергиевского приюта, и домом Армянской церкви на Невском проспекте, где жил Феодор Иванович. С того времени, как я стал работать в редакции «Московских ведомостей», я высылал их Леле, и она ежедневно читала передовые статьи Феодору Ивановичу, и чтение это сопровождалось замечаниями такого высокообразованного и остроумного собеседника и знатока нашей внешней и внутренней политики, как Тютчев, и давало повод к бесконечным беседам между ними, а в этом и заключалось истинное блаженство для Лели. И теперь, ухаживая за Феодором Ивановичем, она продолжала ему читать передовые статьи «Московских ведомостей» по установившемуся между ними обычаю <...>
Феодор Иванович Тютчев остался верен высказанному им решению употребить все усилия, чтобы переселить нас в Петербург. Бывая во всех высших светских кругах, встречаясь со всеми министрами и высшими сановниками империи, будучи всеми любим и ценим, как ни с кем не сравнимый, в высшей степени занимательный и остроумный собеседник, он при всяком подходящем случае прославлял мою деятельность в «Московских ведомостях» и мои в них передовые статьи; он говорил обо мне, между прочим, и военному министру Дмитрию Алексеевичу Милютину и редактору «Русского инвалида» генералу Дмитрию Ильичу Романовскому. Последний и сам еще в 1862 г. вербовал меня в редакцию «Русского инвалида», а 15 июня, печатая в своей газете письмо об обеде в честь М. Н. Каткова в Английском клубе, не мог не обратить внимание на похвальный обо мне отзыв виновника этого торжества и на то, что третий тост на этом празднике был провозглашен за мое здоровье <...>
Хотя главным предметом всех моих забот был внутренний отдел «Русского инвалида», но волей-неволей пришлось взять в свое ведение и отдел иностранной политики, который вел очень легким и хорошим языком Е. М. Феоктистов, но в котором он не давал себе труда разъяснять такие сложные и запутанные вопросы, как вопрос Шлезвиг-Гольштейнский, не замедливший вызвать войну Австрии и Пруссии против Дании. Пришлось разъяснение этого вопроса взять на себя, а затем шаг за шагом следить за его постепенным развитием. Так как вопрос этот поглощал собою почти всю тогдашнюю политику, то Е. М. Феоктистову не оставалось почти никаких материалов для его ежедневного политического обозрения, и он счел за лучшее отказаться на время от участия в «Русском инвалиде»; мне же по этой части были очень полезны сведения и указания со стороны Ф. И. Тютчева.
Я уже говорил, что Тютчев очень много содействовал моему переходу в редакцию «Русского инвалида», и он вместе с дорогою и незабвенною Лелею служил и для меня и для Мари одною из наибольших прелестей Петербурга. Редкий день мы не видались между собою, редкий день Феодор Иванович не заходил или ко мне в редакцию, или к нам в дом Мерца в Фонарном переулке во время своей обычной утренней прогулки и каждый раз сообщал целую массу интереснейших дипломатических и политических новостей, а затем, обращаясь к Мари со свойственною ему любезностью, он говорил: «теперь и ваша политика» («et maintenant c’st votre politique à vous»), - рассказывал различные светские новости, в которых очень видную роль играла гостившая в то время у своего родственника князя Александра Михайловича Горчакова Н. С. Акинфиева, обворожившая всех наших дипломатов, начиная с их главы князя А. М. Горчакова и кончая почтенными членами его Совета бароном Жомини и Ф. И. Тютчевым. Последний посвятил ей два прелестные стихотворения:
При ней и старость молодела,
И опыт стал учеником,
Она вертела, как хотела,
Дипломатическим клубком.
Так оканчивается первое из этих стихотворений, а вот начало и второго из них:
И самый дом наш будто ожил,
Ее жилицею избрав,
И нас уж менее тревожил
Неугомонный телеграф.
Нередко случалось нам и обедать с Ф. И. Тютчевым у тетушки нашей, Анны Дмитриевны Денисьевой, у которой жила Леля, или же Леля и Тютчев приезжали обедать к нам. Особенно мне памятен один из таких обедов, на который мы звали и Романовского, желавшего поближе познакомиться с Тютчевым, - памятен тем, что незадолго до приезда наших гостей Мари вздумала сама облагоухать комнаты и обходила их с горящею курильницей, наливая на нее ароматическую жидкость, и вдруг жидкость эта вспыхнула, и пламя попало на платье Мари. По счастью, я проходил тем временем мимо нее и еще в суконном шлафроке, накинутом поверх жилета, и с его помощью немедленно потушил загоревшееся платье, так что она отделалась только испугом и некоторою мало заметною порчею своего платья.
Нечего и говорить, как драгоценны были все те сведения и все те разъяснения, которые давал мне по всем дипломатическим вопросам времени Ф. И. Тютчев, черпая их из первого источника и будучи сам большим знатоком дела. На мои статьи по Шлезвиг-Гольштейнскому вопросу Тютчев обратил внимание и самого Горчакова и восхвалял ему меня как отличного русского публициста, бывшего соредактора «Московских ведомостей» и нынешнего заправилу «Русского инвалида». Горчаков выразил желание лично со мною познакомиться, и Тютчев привез меня к нему в его кабинет в Министерстве иностранных дел. Князь Александр Михайлович принял меня очень любезно и говорил со мною исключительно как с автором нескольких статей в «Московских ведомостях», восхвалявших его депеши 1863 г. по польскому вопросу; всю заслугу «Московских ведомостей» он видел исключительно только в том, что они поняли значение этих его депеш и сумели разъяснить их смысл русской публике; он превозносил свои заслуги перед Россией и перед целым миром, что он предотвратил общеевропейскую войну, которая иначе была бы совершенно неизбежною. Я хотел было прибавить к этому: «и которая была совершенно невозможною» из-за Польши и ради Польши, как то отлично было доказываемо именно «Московскими ведомостями»; но я, конечно, воздержался от этой неуместной в данном случае оговорки и безмолвно следил за потоком красноречия моего высокопоставленного собеседника. Впрочем, собственно говоря, никакой беседы тут не было. Это был нескончаемый монолог князя Александра Михайловича, посвященный исключительно его самовосхвалению. Я было попробовал заговорить о текущих делах, о бедной Дании, о взаимных отношениях Пруссии и Австрии; но попытка эта оказалась совершенно неудачною: князь Горчаков, продолжая все выше и выше воздвигать себя на пьедестал передо мною, на мои расспросы отвечал лишь звонком, и когда на звонок явился дежурный чиновник, то он сказал ему: «Попросите ко мне г. Вестмана» (это был товарищ министра иностранных дел), и потом, вдосталь насытившись самовосхвалением, князь Александр Михайлович, когда пришел г. Вестман, рекомендовал меня его вниманию, сказав мне, что я могу обращаться к его товарищу за всеми нужными мне сведениями и справками и что он, князь, надеется, что его превосходительство мне в них не откажет. Затем я откланялся князю и вышел из его кабинета, а за мной и г. Вестман, из слов которого я не замедлил вывести заключение, что никаких сведений и справок он давать мне не намерен, и что все нужные сведения я найду в «Journal de St.-Pétersbourg», который служит органом русского министерства иностранных дел и в котором сообщаются все нужные для публики сведения. Впрочем, благодаря Тютчеву, никаких сведений ни от Вестмана, ни от самого Горчакова мне не было и нужно.
Этот мой визит к князю Горчакову имел для меня лишь одно приятное последствие, а именно то, что я был приглашен на бывший вскоре затем обычный великим постом раут канцлера для всего дипломатического корпуса и высшего официального мира в Петербурге. Для меня в то время это была еще совершенная новость; впоследствии мне привелось быть на многих подобных раутах послов и посланников великих держав, которые, имев честь представить свои верительные грамоты его величеству императору всероссийскому, обычным порядком по одной и той же форме извещают такого-то (прописывается фамилия и его звание), что он, посол или посланник, будет у себя дома в такой-то день такого-то месяца с 9 до 10 час. вечера.
Мы сговорились с Тютчевым ехать на этот раут вместе, или лучше сказать, сам Тютчев предложил мне быть в этом случае моим чичероне или Вергилием, без чего раут среди совсем незнакомой мне публики утратил бы для меня всякий интерес. При входе нашем в зал произошло некоторое замешательство: стоявшему здесь раззолоченному глашатаю хорошо был известен Феодор Иванович, и он громко провозгласил на весь зал: «Камергер Тютчев», - но меня, в моем черном фраке, он принялся расспрашивать, как меня назвать, и я, не будучи предупрежден заранее обо всей этой церемонии, назвал себя просто по фамилии; но ему нужно было и мое звание, а тут я поставлен был в некоторое затруднение, назвать ли себя редактором, или же моим маленьким чином коллежского секретаря, Тютчев положил конец этому замешательству, назвав меня не без некоторого раздражения профессором, как это, между прочим, водится в Германии относительно бывших профессоров и даже бывших приват-доцентов. В конце зала, как водится, стоял сам хозяин раута и благосклонно принимал приветствия своих гостей. Мы проследовали в дальнейший зал и остановились в самом малом из них, где было человек 10 гостей, и в том числе знакомая Тютчева, очень видная и высокая, роскошно одетая дама - Римская-Корсакова, как я узнал от него впоследствии. В то время как Ф. И. Тютчев рассыпался перед нею в любезностях, конечно, на французском языке, в соседней зале послышался некоторый шум и шелест дамских платьев как бы от расступившейся толпы, и вслед за тем в нашу комнату вошел государь император в сопровождении князя А. М. Горчакова, удостоил нас всех общим поклоном и остановился пред Римской-Корсаковой со словами: «А, наконец-то вы у нас в России, а не в Париже, где вы так много заставляли о себе говорить в газетах блеском ваших нарядов и вашим участием во всех придворных празднествах». Государь остановился, и г-жа Римская-Корсакова что-то отвечала ему, но так тихо, что и я при моем очень тонком слухе не мог разобрать даже, на каком языке она отвечала, но, кажется, по-французски, ибо, как и Татьяна Пушкина,
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своем родном.
Государь так же внятно и громко, как и прежде, продолжал по-русски: «Но ведь у нас в то время русская кровь лилась в борьбе против польских мятежников, которые постоянно поддерживались из Парижа, да и, кроме того, теперь так много дела в деревнях, что дворянам следовало бы побольше жить у себя в имениях, а не за границей. Во всяком случае очень рад был встретить вас здесь у нашего гостеприимного хозяина», - с этими милостивыми словами государь проследовал далее в сопровождении Горчакова, а бедная Римская-Корсакова, вся раскрасневшись, спешила уйти в противоположные двери и почти тотчас же уехала с раута. Мы с Тютчевым, обойдя все залы, не замедлили последовать ее примеру и на возвратном пути все время толковали о словах государя с большим к ним сочувствием по существу, но и не без опасения, что слова эти могут попасть в иностранную печать и вызвать новое озлобление против России и, между прочим, и в Тюльерийском дворце <...>
Читать далее>> |
