|
Еще одним умным, характерным, оригинальным человеком стало у нас меньше. Потеря чувствительная на нашем роковом безлюдье! Федор Иванович Тютчев скончался на 70 году от роду, в Царском селе, июля 15-го, после нескольких ударов, постигших его в продолжение последнего времени. Кто не знал в Петербурге и Москве, в высших и образованных кругах, Федора Ивановича Тютчева?
Низенький, худенький старичок, с длинными, отставшими от висков, поседелыми волосами, которые никогда не приглаживались, одетый небрежно, ни с одною пуговицей, застегнутою как надо, вот он входит в ярко освещенную залу; музыка гремит, бал кружится в полном разгаре, дамы в роскошных нарядах, блестя красотою и богатством, толпятся в великолепных гостиных, кавалеры в безукоризненных костюмах предлагают им свои услуги, сыплют любезности... Старичок пробирается нетвердою поступью близ стены, держа шляпу, которая сейчас, кажется, упадет из его рук. Из угла прищуренными глазами окидывает все собрание... Он ни на чем и ни на ком не остановился, как будто б не нашел, на что бы нужно обратить внимание... к нему подходит кто-то и заводит разговор... он отвечает отрывисто, сквозь зубы... смотрит рассеянно по сторонам... кажется, ему уж стало скучно: не думает ли он уйти назад... Подошедший сообщает новость, только что полученную, слово за слово, его что-то задело за живое, он оживляется, и потекла потоком речь увлекательная, блистательная, настоящая импровизация... ее надо бы записать... вот он роняет, сам не примечая того, несколько выражений, запечатленных особенною силой ума, несколько острот едких, но благоприличных, которые тут же подслушиваются соседями, передаются шопотом по всем гостиным, а завтра охотники спешат поднести их знакомым, как дорогой гостинец: Тютчев вот что сказал вчера на бале у княгини N...
Низенький, худенький старичок, написал я, и сам удивился: мне представился он в воображении, как в первый раз пришел я к нему, университетскому товарищу, на свидание во время вакации, пешком из села Знаменского, под Москвой, на Серпуховской дороге, в Троицкое, на Калужской, где жил он в своем семействе... молоденький мальчик, с румянцем во всю щеку, в зелененьком сюртучке, лежит он, облокотясь на диване, и читает книгу. Что это у вас? Виландов Агатодемон. Или вот он на лекции в университете - сидит за моею спиной на второй лавке и, не слушая Каченовского, строчит на него эпиграммы (они у меня целы). Вот я пишу ему ответы на экзамен к Черепанову, из истории Шрекка, о Семирамиде и Навуходоносоре, ему, который скоро будет думать уже о Каннинге и Меттернихе.
Кончив курс, Тютчев попал на службу в Мюнхенское посольство. Помню, как на первых порах приезжал он оттуда повидаться с родными и привез первые опыты Виктора Гюго и Ламартина, входившего в славу.
Мы расстались надолго. В Германии прожил он лет двадцать сряду. Воротясь в отечество, поселился в Петербурге. Услышав его в первый раз, после всех странствий, заговорившего о славянском вопросе, я не верил ушам своим; я заслушался его, хоть этот вопрос давно уже сделался предметом моих занятий и коротко был мне знаком. Как в самом деле мог он, проведя молодость, половину жизни за границей, не имев почти сообщения с своими, среди враждебных элементов, живущий в чуждой атмосфере, где русского духа редко бывало слышно, как мог он, барич по происхождению, сибарит по привычке, ленивый и беспечный по природе, ощутить в такой степени, сохранить, развить в себе чистейшие русские и славянские начала и стремления? Этого мало: сблизившись с ним впоследствии больше, имев случаи познакомиться короче с его задушевными мыслями, услышав его мнения, я удостоверился, что никто в России не понимает так ясно, не убежден так твердо, не верит так искренно в ее всемирное, общечеловеческое призвание, как он. Многие имеют, может быть, мысли более или менее верные о разных предметах, сюда относящихся, но никому не представлялись они в таком цельном виде, так конкретно, употреблю модное выражение, как ему. Как это случилось - это принадлежит к числу удивительных явлений русской жизни и русской истории.
В последнее время возникшие на Западе религиозные распри подали ему повод выразить свои мысли о православии, и оказалось, что он, не занимавшись никогда этим предметом, не принимав, кажется, много к сердцу, уразумел его силу, его историческое значение, лучше, живее многих его законных служителей.
Что если бы с таким верным взглядом, с такою ясною мыслию, с таким живым чувством, при его разнообразных, обширных познаниях соединял он деловитость, практичность? Но, видно, дары духа бывают разные, и никому не даются они в совокупности - овому то, а овому сие, - чего не могут понять скудные посредственности и пошлые бездарности, не имеющие почти ничего или очень мало и непщующие обладати всем. Тютчев, многополезный советник, верный ценитель и судия, влиятельный член, пожалуй, какого-нибудь временного конгресса, готовый отстоять известную идею пред любым европейским Тьером или Пальмерстоном, не был способен к постоянному занятию, к срочной работе, к строгому исполнению определенной обязанности. Заняв после мюнхенской службы место значительнее в Турине, чуть ли не растерял он депеш, или опоздал известием, или провинился как-то в этом роде и должен был даже вовсе оставить на время службу. Настоящею службой его была беседа в обществе!
Всем главным преобразованиям нынешнего царствования он сочувствовал от души и радовался всякому твердому шагу вперед, подавая свой пиитический голос.
Помянем почившего его вдохновенными стихами, в которых вернее всего, как в чистом зеркале, изображается сам он.
Вот что сказал он Царю-Освободителю:
Ты взял свой день... Замеченный от века
Великою Господней благодатью, -
Он рабский образ сдвинул с человека
И возвратил семье меньшую братью...
Вот какие прекрасные, трогательные строки посвятил он русскому народу:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа -
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не оценит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде, Царь Небесный
Исходил, благословляя.
И еще:
Над этой темною толпой
Непробужденного народа,
Взойдешь ли ты когда, свобода,
Блеснет ли луч твой золотой?..
Блеснет твой луч и оживит,
И сон разгонит и туманы...
Но старые гнилые раны,
Рубцы насилий и обид,
Растленье душ и пустота,
Что гложет ум и в сердце ноет...
Кто их излечит, кто прикроет?
Ты, риза чистая Христа!..
Вот его приветствие и благожелание Славянам, в которых верно и ясно представлены их взаимные отношения и вместе отношения к Европе и России.
Привет вам задушевный, братья,
Со всех Славянщины концов!
Привет наш всем вам - без изъятья!
Для всех семейный пир готов!
Не даром вас звала Россия
На праздник мира и любви;
Но знайте, гости дорогие,
Вы здесь - не гости, вы - свои!
Вы дома здесь, и больше дома,
Чем там, на родине своей! -
Здесь, где господство не знакомо
Иноязыческих властей!
Здесь, где у власти и подданства
Один язык, один для всех,
И не считается славянство
За тяжкий первородный грех!
Хотя враждебною судьбиной
И были мы разлучены,
Но все же мы - народ единый,
Единой матери сыны!
И все же братья мы родные...
Вот, вот, что ненавидят в нас:
Вам не прощается Россия,
России не прощают вас!
Как верно изобразил Тютчев несчастных наших представителей позитивной философии!
Не то, что мните вы, природа -
Не слепок, не бездушный лик:
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
Вы зрите лист и цвет на древе:
Иль их садовник приклеил?
Иль зреет плод в родимом чреве
Игрою внешних, чуждых сил?..
Они не видят и не слышат.
Живут в сем мире, как впотьмах,
Для них и солнца, знать, не дышат,
И жизни нет в морских волнах.
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела;
При них леса не говорили,
И ночь в звездах нема была.
И языками неземными,
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза.
Не их вина: пойми, коль может,
Органа жизнь глухонемой!
Увы! души в нем не встревожит
И голос матери самой!
Припомним изображение нашего века:
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует.
Он к свету рвется из ночной тени,
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит...
И сознает свою погибель он
И жаждет веры... но о ней не просит.
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит пред замкнутою дверью:
Впусти меня! Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!
Наконец, вот меткая эпиграмма для наших самозванцев прогрессистов:
Напрасный труд! Нет, их не вразумишь:
Чем либеральней, тем они пошлее;
Цивилизация для них фетишь,
Но не доступна им ее идея.
Как перед ней ни гнитесь, господа,
Вам не снискать признанья от Европы:
В ее глазах вы будете всегда
Не слуги просвещенья, а холопы!
Тютчев прислал мне книжку своих стихотворений с надписью:
Стихов моих вот список безобразный;
Не заглянув в него, дарю им вас.
Не мог склонить своей я лени праздной,
Чтобы она хоть вскользь им занялась...
В наш век стихи живут два-три мгновенья,
Родились утром, к вечеру умрут.
Так что ж тут хлопотать? Рука забвенья
Исправит все чрез несколько минут*.
Да исправится и в книге твоей жизни, почивший брат наш, помазанный человек русский, истинный Европеец, да простится тебе за постоянное стремление ко всему доброму, честному, благородному, за твою разумную, деятельную любовь к отечеству, за твое горячее участие в судьбе несчастных славянских племен, за твое личное смирение, да простится тебе все, в чем ты, яко человек, согреши, и... сердцем сокрушенным покаялся.
Июля 23-го |
