|
Pétersbourg. Dimanche. 22 janvier 1867
Ma fille chérie, je t’écris, comme dans le bon vieux temps, par occasion particulière grâce aux influences nouvelles qui dominent p<our> le moment... J’avais bien pensé que l’avertissement, qui vient d’être fulminé contre la Москва, t’allarmerait et te chagrinerait plus que de raison. Cet avertissement, qui émane de Val<oujeff> directement et en contradiction avec l’avis de la majorité du Conseil de la Presse, aura probablement été une concession, mais de la part de V<aloujeff> une concession faite à des exigences, auxquelles il est hors d’état de résister... J’ai quelques raisons de supposer que c’est la mention, faite trop cavalièrement, de la 3ième section qui a été le principal grief, or la 3ième section est un pouvoir qui, à juste titre, considère son nom comme une injure...
D’ailleurs il n’y a pas à se le dissimuler... Il y a entre la pensée Aksakoff et l’esprit bureaucratique, qui fait le fond de la direction de la presse, un abîme incomblable et qu’une phraséologie vague et lâche pourrait seule au besoin dissimuler. Mais chaque fois que cette pensée apparaîtra claire et précise, elle sera sûre de se heurter contre l’autorité. Il y a là l’antagonisme de principes. Maintenant l’expérience est faite. La législation actuelle sur la presse n’est qu’une censure désorganisée4. - C’est là encore un de ces stupides plagiats qui forment le fond de notre science législative, et par une ironie du sort bien méritée, il se trouve que le modèle, reproduit par nous avec tant de servilité, est brisé sous nos yeux par la main même qui l’avait créé... Il sera curieux de voir combien de temps nous nous permettrons de porter cette crinoline législative après qu’on aura cessé de la porter à Paris... Tout cela ferait rire si cela ne donnait pas la nausée... Heureux ceux parmi nous qui aiment à mépriser... Car ceux-là peuvent tailler en plein drap... Parfois il m’arrive même d’être attendri à la vue de tant d’imbécillité naïve et inconsciente. C’est la disposition d’esprit où je me trouve pour le moment à la vue de ce qui vient de se passer, au moins par rapport à ce pauvre cher homme qui est comme un bon diable un peu bête. Il n’en est pas ainsi de ses serviteurs, et mon attendrissement ne s’étend certes pas à Шувалов et à Левашов qui ont, par une sotte susceptibilité blessée de gens médiocres au pouvoir, amené tout ce gâchis8. Mais ce n’est qu’en entrant dans des détails infinis, que ma paresse épistolaire ne comporte pas, qu’on pourrait donner une idée quelque peu juste de ce qui vient de se passer... Mais là aussi il y avait du plagiat. Ces imbéciles n’ont pas manqué de s’imaginer qu’ils faisaient leur coup d’état du 2 décembre - toute la police était sur pied, on s’attendait à de la résistance, à des barricades peut-être, et c’est avec un air de triomphe contenu que Левашов est venu le soir dans la loge de l’Empereur visiblement ému et inquiet: «Все кончилось благополучно». Ah, triples sots... Le plagiat n’a pas manqué aussi du côté opposé. Car plusieurs d’entre ces messieurs étaient pleins de leur importance et flottaient agréablement entre les souvenirs du Jeu de Paume et ceux de la Grande Charte10. La réalité de leurs prétentions était pourtant des plus modestes, et le gouvernement lui-même serait fort embarrassé de formuler une accusation qui eût une apparence de sens commun... Car pour mettre le comble à toute cette ridicule et plate comédie, au moment même où l’Assemblée était occupée de tendances factieuses, le Ministre de l’Intérieur présentait à l’Empereur un projet d’une députation centrale des différents земства, et le grand homme du jour - Шувалов lui-même - est, dit-on, occupé de quelque chose de semblable avec son ami Alexis Bobrinsky... En un mot c’est un tas d’idiots qui viennent d’avoir bu...
La seule réalité dans tout ce fatras, c’était cette velléité d’arbitraire, essayant de se reproduire dans ces ordres d’exil. Mais ceci, également, n’a pas abouti, et cet avortement-là est le seul résultat positif de tout cet imbroglio odieux.
Mais je me sens l’esprit tout fané et tout alangui, et suis obligé de remettre à une autre occasion la suite de cette lettre.
Перевод:
Петербург. Воскресенье. 22 января 1867
Моя милая дочь, ввиду действующих сейчас новых порядков пишу тебе, как в старые добрые времена, с оказией... Я так и думал, что предостережение, брошенное в «Москву», испугает и огорчит тебя больше, чем следовало бы. Это предостережение, исходящее лично от Валуева и не поддержанное большей частью Совета по делам печати, было, вероятно, уступкой, но уступкой требованиям, которым Валуев не в силах противиться... У меня есть некоторые основания полагать, что главной причиной недовольства стало слишком дерзкое упоминание 3-его отделения, ну а 3-е отделение - это учреждение, которое само название свое воспринимает как ругательство, и совершенно законно.
Впрочем, надо смотреть правде в глаза... Между аксаковской мыслью и бюрократическим сознанием, лежащим в основе управления нашей печатью, зияет непреодолимая пропасть, маскировать которую могла бы, при необходимости, только вялая и расплывчатая фразеология. Но стоит этой мысли выразиться ясно и четко, столкновения с властью не миновать. Тут речь идет об антагонизме принципов. Теперь можно судить по опыту. Нынешний закон о печати есть не что иное, как неорганизованная цензура. - Это лишь один из тех нелепых плагиатов, которые составляют суть нашей законодательной науки, и насмешница судьба преподает нам заслуженный урок, показывая, как модель, столь рабски нами воспроизведенная, разрушается рукой, ее создавшей... Любопытно знать, долго ли мы будем носить сей законодательный кринолин после того, как его перестанут носить в Париже... Над всем этим впору бы посмеяться, да только тошно... Счастливы те из нас, кому в радость издевки... Они могут разгуляться вовсю... Порой я даже прихожу в умиление от столь наивной и бессознательной глупости. Именно такое чувство вызывают у меня недавние события, по крайней мере, участие в них бесценного бедняги, выступившего в роли доброго простака. Другое дело - его слуги, и мое умиление, разумеется, не распространяется на Шувалова и Левашова, которые по идиотской обидчивости, свойственной облеченным властью посредственностям, заварили всю эту кашу8. Но без бесконечных подробностей, вдаваться в которые не позволяет мне моя эпистолярная лень, невозможно дать хоть сколько-нибудь верное представление о том, что произошло. - Однако плагиат и тут налицо. Эти глупцы не преминули вообразить, будто повторяют государственный переворот 2 декабря, - вся полиция была поднята на ноги, ожидали сопротивления, возможно даже баррикад, и вот Левашов со сдержанно торжествующим видом является вечером в ложу государя, явно взволнованного и обеспокоенного: «Все кончилось благополучно». Ну что за дураки... Не обошлись без плагиата и их противники. Ибо многие из этих господ, преисполнившись сознанием собственной значительности, с приятностью проводили время, уносясь воспоминаниями то к Жё-де-Пом, то к Великой Хартии. Действительные же их требования оказались предельно скромными, и самому правительству при всех стараниях едва ли удалось бы сформулировать обвинение так, чтобы в нем было хоть слабое подобие здравого смысла... В довершение этой смехотворной и пошлой комедии, в то самое время, когда Государственный совет был занят разбирательством бунтарских поползновений, министр внутренних дел представил государю проект общей депутации от различных земств, и, говорят, сам герой дня - Шувалов - готовит нечто подобное вместе со своим другом Алексеем Бобринским... Словом, сборище захмелевших кретинов...
Единственным практическим действием средь всей этой несусветицы была робкая попытка возрождения произвола, выразившаяся в приказах о высылке13. Но и она провалилась, и этот провал является единственным положительным результатом сей гнусной возни.
Однако ум мой совершенно изнемог, и я вынужден отложить до другой оказии продолжение этого письма. |
