|
Ницца. 13/25 декабря
Друг мой Александр Иваныч... Вы знаете, как я всегда гнушался этими мнимопоэтическими профанациями внутр<еннего> чувства - этою постыдной выставкою напоказ своих язв сердечных... Боже мой, Боже мой, да что общего между стихами, прозой, литературой - целым внешним миром - и тем... страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую минуту в душе происходит, - этою жизнию, которою вот уж пятый месяц я живу и о которой я столько же мало имел понятия, как о нашем загробном существовании. И она-то - вспомните, вспомните же о ней - она - жизнь моя, с кем так хорошо было жить - так легко - и так отрадно - она-то обрекла-то теперь меня на эти невыразимые адские муки.
Но дело не в том.
Вы знаете, она, при всей своей высоко поэтической натуре, или, лучше сказать, благодаря ей, в грош не ставила стихов, даже и моих - ей только те из них нравились, где выражалась моя любовь к ней - выражалась гласно и во всеуслышанье. Вот чем она дорожила: чтобы целый мир знал, чем она для меня - в этом заключалось ее высшее - не то что наслаждение, но душевное требование, жизненное условие души ее...
Я помню, раз как-то в Бадене, гуляя, она заговорила о желании своем, чтобы я серьезно занялся вторичным изданием моих стихов, и так мило, с такою любовью созналась, что так отрадно было бы для нее, если бы во главе этого издания стояло ее имя - не имя, которого она не любила, - но она. И что же - поверите ли вы этому? - вместо благодарности, вместо любви и обожания, я, не знаю почему, выказал ей какое-то несогласие, нерасположение, - мне как-то показалось, что с ее стороны подобное требование не совсем великодушно, что, зная, до какой степени я весь ее («ты мой собственный», как она говаривала), ей нечего, незачем было желать еще других, печатных заявлений, которыми могли бы огорчиться или оскорбиться другие личности. - За этим последовала одна из тех сцен, слишком вам известных, которые все более и более подтачивали ее жизнь и довели нас - ее до Волкова поля, а меня - до чего-то такого, чему и имени нет ни на каком человеческом языке...
О, как она была права в своих самых крайних требованиях, как она верно предчувствовала, что должно было неизбежно случиться при моем тупом непонимании того, что составляло жизненное для нее условие. - Сколько раз говорила она мне, что придет для меня время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния - но что будет поздно. - Я слушал - и не понимал. Я, вероятно, полагал, что так, как ее любовь была беспредельна, так и жизненные силы ее неистощимы - и так пошло, так подло - на все ее вопли и стоны - отвечал ей этою гнусною фразой: «Ты хочешь невозможного...»
Теперь вы меня поймете, почему не эти бедные, ничтожные вирши, а мое полное имя под ними - я посылаю к вам, друг мой Ал<ександр> Ив<аныч>, для помещения хоть бы, напр<имер>, в «Русском вестнике»1.
Весь ваш
Ф. Тютчев |
