|
Ницца. 10-11/22-23 декабря 1864
Друг мой Александр Иваныч! Роковой была для меня та минута, в которую я изменил свое намерение ехать с вами в Москву... Этим я себя окончательно погубил.
Что сталось со мною? Чем я теперь? Уцелело ли что от того прежнего меня, которого вы когда-то, в каком-то другом мире - там, при ней, - знавали и любили, - не знаю. Осталась обо всем этом какая-то жгучая, смутная память, но и та часто изменяет - одно только присуще и неотступно, это чувство беспредельной, бесконечной, удушающей пустоты. - О, как мне самого себя страшно!
Но погодите... Я теперь продолжать не в состоянии. - Сколько времени я носился и боролся с мыслию, писать ли к вам или нет... Горе, подобное моему, - это та же проказа. - И нуждаешься в людях, и дичишься людей. Невольно чувствуешь, что нельзя, не должно, не позволительно приближаться к ним, рассчитывать на их сострадание, - что есть такие болезни, которые просто отталкивают участие - и должны замкнуться и совершить до конца свой процесс внутри человека...
На этот раз довольно. Продолжать не могу. Голова слишком пуста. Все то, чем за минуту перед этим я, казалось, был переполнен, вдруг как-то иссякло... И сколько раз это уже со мною случалось. Сколько раз я бросал начатое... Надо на воздух...
На другой день
Друг мой Александр Иваныч, ради Бога, не тяготитесь мною. Вы и при жизни ее мне были дороги и нужны - теперь вы мне необходимы. - Припоминая ваши слова, перечитывая письмо ваше, понимаю, как безотрадно вы будете поражены, читая эти строки, эти судороги расстроенного, отчаянно больного организма. Знаю, мой добрый, милый Ал<ександр> Иваныч, не того вы ожидали. - О, я страшно ошибся, отправившись за границу. Нет, если бы Божьему промыслу угодно было, после этого страшного удара, спасти меня, он взял бы меня - и увел бы в Москву. В Москве только, в этой родственной среде, я мог бы кое-как выстрадать свое горе. Здешним же моим пребыванием, при этой обстановке, при этих условиях я просто вогнал болезнь внутрь организма и сделал ее неизлечимою.
Вы правы, одна только деятельность могла спасти меня - деятельность живая, серьезная, не произвольная, - но, за неимением подобной собственной деятельности, уже возможность быть близким, непосредственным свидетелем чужой деятельности много бы меня ободрила и утешила. И вот что, благодаря вам и друзьям вашим, могло бы мне дать пребывание мое в Москве. Если в это последнее время - буде можно назвать временем мою теперешнюю жизнь, - если были для моей мысли редкие промежутки чего-то живого, светлого, сознательного, то вашему кругу я ими обязан - чтению всех тех статей Московской газеты, в которых так осязательно бьется пульс исторической жизни России. - И не для одного меня они были утешением... Странное явление встречается теперь между русскими за границею, как бы в смысле реакции противу общего стремления, - это сильнейшая, в небывалых размерах развивающаяся тоска по России при первом соприкосновении с нерусским миром. - Здесь, в Ницце, все, состоящие в свите императрицы, начиная с нее самой, в высшей степени одержимы этим чувством, - и никакое яркое декабрьское солнце, ни это ясное теплое небо, ни это море, ни эти оливы и померанцевые деревья - ничто не может заглушить чувства чужеземности и сиротства. - И вот почему здесь «Московские ведомости», как московский благовест, действуют так освежительно и успокоительно на русские нервы. - Передаю вам ощущения наши, ибо другого, более разумного, более интересного передать не имеется. Ницца все-таки не что иное, как самое живописно-поэтическое, лучезарно-благовонное захолустье.
Здесь ждут с нетерпением возвращения в<еликого> кн<язя> наследника, который все еще во Флоренции и не может оправиться. - И он также только об одном и думает, о скорейшем возвращении в Петербург, даже помимо Копенгагена.
Вообще говоря, расположение умов здесь и одаль вовсе не неблагоприятно. Европейское мнение, ввиду совершающихся реформ, особливо в Польше, очевидно, озадачено. То, чему доселе приписывали одну материальную Силу, оказывается чем-то живым, органическим - мыслящею, нравственною Силою. - Гора не только тронулась с места, но и пошла, и идет, как человек. - Мера касательно монастырей в Польше еще усилила эти колебания в обществ<енном> мнении, уяснив еще более, с какими элементами мы ведем войну в Польше. Здесь недавно был новый франц<узский> посол при нашем дворе - мне очень знакомый человек. Он перед этим был в Петербурге, после 36-летнего отсутствия, и был очень поражен громадным совершившимся у нас переворотом... Он в скором времени будет и у вас в Москве и очень желает познакомиться с М. Н. Катковым.
Друг мой Ал<ександр> Иваныч, довольно, довольно гальванизировать мою мертвую душу... Воскресить ее невозможно. О, Боже, Боже мой милосердый!.. Пережидаю, чтобы немножко потеплело у вас на севере, и поздно, поздно в феврале непременно ворочусь в Петерб<ург>, - к ней, к ее детям, к Лёле моей - единственной, которая мне осталась. Если жизнь кой-как еще возможна, так это при них, - но нет - и они - никто и ничто - и никогда...
На днях буду писать к вам о них, многое, многое... Друг мой Ал<ександр> Ив<аныч>, памятью ее заклинаю вас, не изменяйте ни ей, ни мне... Скажите вашей жене, что я прошу у нее две строчки. - Только те теперь для меня мои, кого она своими признавала.
При случае напомните обо мне М<ихаилу> Н<икифоровичу>. Он ей также очень, очень нравился. - Господь с вами.
Ф. Тютчев |
