Пфеффель Карл. - Заметка о Тютчеве

Когда в 1822 г. Тютчев уехал из России, русские умы все еще находились под воздействием теократических идей, пущенных в ход Жозефом де Местром, а также под влиянием мистицизма, которому предавался Александр I. Разумеется, образованный юноша не избежал этих влияний и на всю жизнь сохранил их отпечаток*. В Германии, куда он прибыл, по собственному его выражению, под звуки «Freischütze», Тютчев встретил расцвет романтизма в области искусств - поэзии, художеств, музыки и т. п. - и вместе с тем расцвет рационализма в области философии, где тогда неограниченно властвовал Гегель. Нет сомнения, что Тютчев предался этому двойственному воздействию и был глубоко потрясен противоречием, возникшим между его чувствами, его «Gemüt» ||(позволю себе воспользоваться этим непереводимым словом)|| и его разумом, - противоречием, от которого он уже никогда не мог освободиться. Впрочем, меня уверяют, что лучшее из этих двух начал восторжествовало в нем на пороге Вечности.

Между тем, в 1828 г., если не ошибаюсь, желание видеть и узнать один из великих очагов ||новейшей|| цивилизации привело Тютчева в Париж, где он пробыл довольно долго. Деля время между занятиями и светскими развлечениями, он усердно посещал незабвенные курсы лекций Гизо, Кузена и Виллемена и немало общался с некоторыми выдающимися личностями той эпохи, а именно - с последователями Ройе-Коллара. Пребывание в Париже было для Тютчева решающим в том смысле, что оно отметило его последнюю, западническую, если так можно выразиться, трансформацию. Он проникся спиритуализмом Кузена^2* либеральным доктринерством Гизо, классическими теориями Виллемена.

Я познакомился с Тютчевым вскоре после его возвращения. По примеру славных учителей, коих имена я только что перечислил, разговор его нередко принимал форму ораторской речи: приходилось больше слушать его, чем отвечать. За исключением Шеллинга и старого графа де Монжела, он не находил себе равных собеседников, хотя едва вышел из юношеского возраста^3*. Он удивил и очаровал меня. «Французский язык в его устах приобретает особую прелесть», - сказал мне однажды один очень умный французский священник, аббат Перро, выслушав рассуждения Тютчева по поводу одного из современных политических вопросов ||(не помню теперь, какого именно). И это совершенно справедливо, особенно в отношении его импровизированных речей, лишь отдаленное подобие коих являет нам слог его писаний. То же самое отмечали у Дидро, у Бенджамена Констана и г-жи де Сталь. Остановлюсь на этом последнем имени. В самом деле, ||если бы мне нужно было охарактеризовать особенности красноречия Тютчева и склад его ума в ту пору, я сравнил бы их с одной из глав «Размышлений о французской революции» г-жи де Сталь ||разумеется, в ее устном изложении^4*||: то же воодушевление, остроумие и меткость выражений, то же стремление к истине и красоте, но больше беспристрастия и понимания истории.

Таким я узнал Тютчева; таким он и остался приблизительно до 1841 г. С этого же времени его заметно стала одолевать скука - эта ржавчина, присущая маленьким королевствам, где идеи столь же редко обновляются, как и лица. К тому же все изменилось вокруг него. Граф де Монжела умер. Шеллинг покинул Мюнхен и переселился в Берлин. Обскурантизм проникал мало-помалу во все слои общества, начиная с Университета. Во Франции сильное умственное движение, возникшее в 1814 г., уступило место поклонению материальным интересам или бесплодной борьбе честолюбий. Среди этого застоя Тютчев почувствовал отвращение к Западу и обратился к своей исходной точке - к России. Я не имею возможности проследить за этой его патриотической эволюцией, которая стала окончательной, но г-н Аксаков мог сам наблюдать ее и судить о ней, по крайней мере в конечных ее проявлениях; в этой области его тесть решительно предвосхитил многие из идей, ныне весьма распространенных в России, но совершенно неизвестных там во времена, о которых я говорю. Однако деятельность этого человека, столь замечательного во многих отношениях, не соответствовала тем необыкновенным способностям, которыми он был одарен. Я не перестану утверждать, что ему всегда недоставало случая, сцены и публики, словом - обстоятельств, его достойных. Про Тютчева можно сказать то, что говорил великий Мирабо об одном из своих предков: «За неимением титула, он обладал внутренней ценностью».

Написать жизнь Тютчева мне кажется невозможным. Во всяком случае такое жизнеописание оказалось бы не столь интересным, как можно было бы ожидать; разве что оно будет связано с изображением тех общественных групп, среди которых он жил и где сосредоточивалась (слишком исключительно на мой взгляд) его деятельность. Но одна или две журнальных статьи в духе Сент-Бёва читались бы столь же охотно, как и любая из «Понедельничных бесед» этого писателя, в которых он говорит о людях, гораздо менее замечательных. Первая статья могла бы иметь предметом молодость Тютчева вплоть до 1844 г., т. е. до его возвращения в Россию; вторая - последние годы его зрелого возраста и старость, т. е. весь период его национальной деятельности.

Брошюра г-на де Бургуэна, которую Аксаков хотел бы иметь, не может осветить ничего, что касается Тютчева. Это я в свое время сообщил Бургуэну «записку», которую он приводит в своей брошюре, и, следовательно, я являюсь автором той «ловко рассчитанной неосторожности», про которую говорит журнал «Revue des Deux Mondes» в отделе двухнедельной хроники от 1 июня 1849 г.

* Я особенно настаиваю на этом обстоятельстве. В Тютчеве резко обозначились две стороны: скептицизм, вольтерьянство и вместе с тем религиозность, чтобы не сказать мистицизм. Эта вторая сторона проявлялась в нем ||внезапно (подобно взрыву, если можно так выразиться)|| под влиянием великих политических и социальных потрясений, свидетелями которых мы были в 1830, 1848, 1870 и 1871 гг. В эти моменты он являл собою вдохновенного пророка. Эту-то столь интересную сторону духовного облика Тютчева я и старался развить в некрологе его, напечатанном в газете «L’Union» в августе 1873 г. (Прим. авт.)

2* Впрочем, от пантеизма Гегеля он так и не мог отделаться. || Запретный || плод древа познания нельзя вкушать безнаказанно. (Прим. авт.)

3* В это время он познакомился с немецким писателем Гейне, который провел зиму в Мюнхене. В собрании писем этого поэта, изданном после его смерти, находится одно прелестное письмо, адресованное Тютчеву из Флоренции. Намекая на самую красивую женщину Мюнхена, одну из первых красавиц своего времени, г-жу Крюденер (ныне гр. Адлерберг), Гейне говорит: «Я отправился в «Трибуну» на поклон Венере Медицейской; она поручила мне передать привет ее сестре - божественной Амалии»10. Гейне и Тютчев, эти два столь различных человека, сходились в своем поклонении красоте. Вот еще одна из граней многообразной природы Тютчева. По поводу ее можно было бы сказать весьма многое. (Прим. авт.)

4* Как заметил Сент-Бёв по поводу г-жи де Сталь, блестящим собеседникам присуща та же особенность, что и великим ораторам: их писания - всего лишь слабый отзвук их речей; это лава, но лава, уже застывшая и неподвижная.|| (Прим. авт.)